Один запоротый крючок

Школа стала для меня большим испытанием. Контрастом к моему дошкольному детству, школьные годы подарили мне мало радости и много токсичности.

Начать с того, что в школу я пошла с 8 лет — это маме посоветовали в тамбовской глазной клинике, дать мне лишний год дома. Почему-то они посчитали, что для моих глаз так будет лучше.

Все мои подруги и Денис учились на класс старше, в моем же классе я знала многих еще по детскому саду, но ни с кем не дружила.

В школе мне очень понравились учительница и уроки, но своих одноклассников я не полюбила — они казались мне маленькими и глупыми. Читала и считала я прилично, а вот чистописание стало для меня задачкой. Но об этом чуть позже.

Наша школа №6 — приземистое одноэтажное здание в форме буквы «п», но с очень короткими ножками и длинной перекладиной — находилась от моего дома на расстоянии чуть больше километра. Мы ходили туда пешком довольно большой компанией. Первыми на перекрестке нашей улицы встречались Оля (кумир моего детства), она была старше нас на три года, моя рыжая Женька, ее сестра и еще несколько человек. Дальше они заходили за мной, потом мы забирали двух Наташек, дальше Дениса и еще человек 6-7. Мы приходили примерно за час до занятий, в школе в это время никого не было, кроме сторожа, повара и гардеробщицы. Мы раздевались, Оля и ее подруга Оксана иногда проверяли у нас уроки и помогали, если у кого-то были сложности, стихи выучить, непонятные примеры по математике объясняли. Но чаще мы играли в прятки. Гардеробщица тетя Рая, беженка откуда-то с юга, соглашалась выключить часть ламп в коридоре, так чтобы получался полумрак с тенями и школьный коридор становился таинственным и немножко пугающим — в дверных нишах прятались почти потусторонние звуки, откуда-то обязательно слышалось сопение и хихиканье, водящий громко считал и быстро пробегался по самым лучшим местам и конечно же находил всех… Потом, когда начинали приходить другие школьники и учителя, школа превращалась в обычную, открывались классы, мы расходились к своим одноклассникам и погружались в обычную школьную суету.

Для первоклассников первые несколько месяцев уроки шли не по 45 минут, а по 30, поэтому я освобождалась раньше всех и мы с моим одноклассником Володей шли домой — от тоже жил на нашей улице, но ближе к школе чем я. Его родители объяснили ему, что он, как мальчик, должен меня защищать от опасностей и носить мой портфель. Он и носил. Правда только до своего дома, дальше надо было самой. Дозированное джентельменство, но меня оно устраивало — Володя был очень стеснительным и молчаливым, мне было с ним скучно. Был еще другой мой одноклассник Ванька, он жил совсем рядом со школой, но готов был меня провожать до дома, тащить все вещи и даже идти сзади, но я не разрешала — он был противный, глупый, вертлявый, напоминал мне шимпанзе и не в хорошем смысле. Поэтому, когда он подходил после уроков и канючил «Лен, можно я тебя провожу?», я говорила безапелляционное «Нет», вручала портфель молчаливому Володе и уходила с ним. Ванька тащился сзади до своего дома и ныл, но запрета не нарушал.

Дома, пообедав и погуляв, я садилась за уроки и проводила много времени за ними — если с математикой и чтением не было забот, то вот чистописание становилось проблемой. В моей представлении все эти закорючки, хвостики и загогулины должны были у меня получаться хорошо, а получались не очень. Я писала по несколько строчек сперва в черновик, а потом уже в чистовик. Мама до сих пор вспоминает, как однажды я переписывала целый лист, потому что завернула один из хвостиков в строке в другую сторону. Переписывать целый лист по чистописанию после месяца учебы в школе, по доброй воле — для мамы это было что-то не из ее вселенной.

Я часто слышу и читаю истории про то, как в детстве родители заставляли учиться, что-то переписывать и переделывать. Со мной такого не было. Суровее цензора, чем я сама себе была, сложно представить.

Потом пришлось покупать дополнительные прописи, потому что поблажек я себе не давала и приходилось вставлять новые листы и мама уже не выдерживала этой моей аскезы — для нее, ярко выраженного холерика, это мое упрямство было пугающим и совсем непонятным. Хотя тут все просто — для меня было очевидным, что есть правильно и хорошо, а что неправильно и плохо. Потом, много-много времени спустя я научусь тому, что что у моего «правильно» и «неправильно» границы станут пологими, тогда же это были настоящие «берега в граните». И за свое правильно я готова была бороться со всем миром и самой собой тоже.

Устными уроками со мной занимался папа, причем у него был интересный подход — например, когда я читала параграф по природоведению и приходила его пересказывать, он просил меня рассказать, что интересного и нового я узнала из него, что мне понравилось, что запомнилось и что я об этом думаю. Или, если речь шла о растениях, которые встречались у нас, мы с папой вместе вспоминали, где оно растет, как выглядит, чем пахнет. А потом папа просил меня перечитать параграф, пересказать и ответить на вопросы из учебника. Это было уже совсем не сложно. Если это было чтение с пересказом, то перед пересказом папа просил меня сказать, что я думаю о героях, о ситуации и можно ли было бы как-то ее изменить. Благодаря этим разговорам устные уроки не были для меня скучными.

Для первого рассказа я звала папу в прихожую, если это было холодное время — он подбрасывал дрова в печку и оставлял дверцу открытой. Садился на низкий табурет, чтобы смотреть в огонь, я приносила диванную подушку и садилась на пол рядом. Мы смотрели, как огонь набрасывается на дрова, слушали как они потрескивают и говорили негромко, задумчиво. Потом папа закрывал дверцу печки и мы шли в большую комнату, где и заканчивали задание. В теплое время года мы разговаривали, сидя на пороге дома. Там к нам иногда подсаживалась мама, но она редко вступала в разговор, больше слушала.

Папу тоже настораживала моя бескомпромиссность по отношению к ошибкам, но он очень рано признал за мной право на собственное мнение и часто спорил с мамой, говорил ей, что «дочь знает, что делает, отстань от нее». Такое отношение не просто дорого, оно бесценно. В то время, когда только ленивый не говорит тебе «подрасти сперва, тогда и будешь (мнение иметь, думать и т.п., нужно подставить)», взрослый человек, который уже уважает твое мнение, считает, что ты имеешь право на собственные взгляды и готов их принимать — мне кажется, это большая редкость.

Моя первая учительница Евгения Васильевна, как и папа, поняла про меня что-то главное и я очень ей за это благодарна. Она давала мне почувствовать себя особенной и эксклюзивной. Поэтому первый класс не был для меня тяжелым временем. Первые тревожные звоночки появились вместе с учителями пения и рисования. Рисовать нужно было красками, всегда — только красками. Я что-то делала не так и они у меня всегда растекались и очень меня раздражали. Через полгода я просто перестала рисовать на уроках. К счастью, со следующего года у нас сменилась учительница рисования, и мы стали рисовать разными материалами. С пением было хуже. Учительница заставляла нас петь хором одну-две песни, а потом говорила некоторым детям «не пой никогда». Мне она тоже так говорила. Для меня это было жеским когнитивным диссонансом, как же так сначала «поем все», а дальше «не пой никогда»? К концу первого класса я перестала что-либо петь на уроках, только открывала рот. Дальше я перестала петь и напевать что-то вообще. Не пою никогда.

Но в целом, первый класс школы дался мне малой кровью. Дальше стало хуже.